If we can't have it all Then nobody will || A star is born You start to fall
«Пушкин, когда прочитал следующие стихи из оды Державина к Храповицкому:
За слова меня пусть гложет,
За дела сатирик чтит, -
сказал так: "Державин не совсем прав: слова поэта суть уже его дела".
Пушкин прав. Поэт на поприще слова должен быть так же безукоризнен, как и
всякий другой на своем поприще. Если писатель станет оправдываться
какими-нибудь обстоятельствами, бывшими причиной неискренности, или
необдуманности, или поспешной торопливости его слова, тогда и всякий
несправедливый судья может оправдаться в том, что брал взятки и торговал
правосудием, складывая вину на свои тесные обстоятельства, на жену, на
большое семейство, словом - мало ли на что можно сослаться. У человека вдруг
явятся тесные обстоятельства. Потомству нет дела до того, кто был виной, что
писатель сказал глупость или нелепость, или же выразился вообще необдуманно
и незрело. Оно не станет разбирать, кто толкал его под руку: близорукий ли
приятель, подстрекавший его на рановременную деятельность, журналист ли,
хлопотавший только о выгоде своего журнала. Потомство не примет в уважение
ни кумовство, ни журналистов, ни собственную его бедность и затруднительное
положение. Оно сделает упрек ему, а не им.»
И еще вечнобольное про русское:
«Речь о
лирическом отступлении, на которое больше всего напали журналисты, видя в
нем признаки самонадеянности, самохвальства и гордости, доселе еще
неслыханной ни в одном писателе. Разумею то место в последней главе, когда,
изобразив выезд Чичикова из города, писатель, на время оставляя своего героя
среди столбовой дороги, становится сам на его место и, пораженный скучным
однообразьем предметов, пустынной бесприютностью пространств наших и
грустной песней, несущейся по всему лицу земли русской от моря до моря,
обращается в лирическом воззванье к самой России, спрашивая у нее самой
объясненья непонятного чувства, его объявшего, то есть: зачем и почему ему
кажется, что будто все, что ни есть в ней, от предмета одушевленного до
бездушного, вперило на него глаза свои и чего-то ждет от него. Слова эти
были приняты за гордость и доселе неслыханное хвастовство, между тем как они
ни то, ни другое. Это просто нескладное выраженье истинного чувства. Мне и
доныне кажется то же. Я до сих пор не могу выносить тех заунывных,
раздирающих звуков нашей песни, которая стремится по всем беспредельным
русским пространствам. Звуки эти вьются около моего сердца, и я даже
дивлюсь, почему каждый не ощущает в себе того же. Кому при взгляде на эти
пустынные, доселе не заселенные и бесприютные пространства не чувствуется
тоска, кому в заунывных звуках нашей песни не слышатся болезненные упреки
ему самому - именно ему самому, - тот или уже весь исполнил свой долг как
следует, или же он нерусский в душе.»
Гоголь, "Выбранные места из переписки с друзьями"
За слова меня пусть гложет,
За дела сатирик чтит, -
сказал так: "Державин не совсем прав: слова поэта суть уже его дела".
Пушкин прав. Поэт на поприще слова должен быть так же безукоризнен, как и
всякий другой на своем поприще. Если писатель станет оправдываться
какими-нибудь обстоятельствами, бывшими причиной неискренности, или
необдуманности, или поспешной торопливости его слова, тогда и всякий
несправедливый судья может оправдаться в том, что брал взятки и торговал
правосудием, складывая вину на свои тесные обстоятельства, на жену, на
большое семейство, словом - мало ли на что можно сослаться. У человека вдруг
явятся тесные обстоятельства. Потомству нет дела до того, кто был виной, что
писатель сказал глупость или нелепость, или же выразился вообще необдуманно
и незрело. Оно не станет разбирать, кто толкал его под руку: близорукий ли
приятель, подстрекавший его на рановременную деятельность, журналист ли,
хлопотавший только о выгоде своего журнала. Потомство не примет в уважение
ни кумовство, ни журналистов, ни собственную его бедность и затруднительное
положение. Оно сделает упрек ему, а не им.»
И еще вечнобольное про русское:
«Речь о
лирическом отступлении, на которое больше всего напали журналисты, видя в
нем признаки самонадеянности, самохвальства и гордости, доселе еще
неслыханной ни в одном писателе. Разумею то место в последней главе, когда,
изобразив выезд Чичикова из города, писатель, на время оставляя своего героя
среди столбовой дороги, становится сам на его место и, пораженный скучным
однообразьем предметов, пустынной бесприютностью пространств наших и
грустной песней, несущейся по всему лицу земли русской от моря до моря,
обращается в лирическом воззванье к самой России, спрашивая у нее самой
объясненья непонятного чувства, его объявшего, то есть: зачем и почему ему
кажется, что будто все, что ни есть в ней, от предмета одушевленного до
бездушного, вперило на него глаза свои и чего-то ждет от него. Слова эти
были приняты за гордость и доселе неслыханное хвастовство, между тем как они
ни то, ни другое. Это просто нескладное выраженье истинного чувства. Мне и
доныне кажется то же. Я до сих пор не могу выносить тех заунывных,
раздирающих звуков нашей песни, которая стремится по всем беспредельным
русским пространствам. Звуки эти вьются около моего сердца, и я даже
дивлюсь, почему каждый не ощущает в себе того же. Кому при взгляде на эти
пустынные, доселе не заселенные и бесприютные пространства не чувствуется
тоска, кому в заунывных звуках нашей песни не слышатся болезненные упреки
ему самому - именно ему самому, - тот или уже весь исполнил свой долг как
следует, или же он нерусский в душе.»
Гоголь, "Выбранные места из переписки с друзьями"