[southern-sunset]

Я написала кроссовер квинов и ОЭ! #што
И теперь его, кажется, не поймут и не заценят полностью ни те, ни другие, только кошка заценила, ну так она же меня на него и развела!
А я хочу фидбэка. Потому что я редко пишу что-то больше драббла.

Зато понял, что соскучился по Вальдесу

Название: Русалочка
Фандомы: Камша Вера «Отблески Этерны», Queen
Персонажи: Фредди Меркьюри, Ротгер Вальдес, Брайан Мэй
Рейтинг: PG-13
Тип: джен, слэш
Жанр: мистика, hurt/comfort
Предупреждения: АУ, pov
Размер: мини, 2154 слова
Саммари: 1991 на новый лад. В очередной раз
Примечания:

матчасть

кэцхен - специфические духи ветра в мире "Отблесков Этерны", наиболее известное место их тусовки - гора у города Хексберг. Четыре раза в год местные моряки приходят туда, чтобы подарить им жемчуг, станцевать с ними и запастись удачей на ближайшие плавания. Говорят, кэцхен принимают облик того, кого ты любишь.
Но эта сжатая информация вас вряд ли спасет =D


- Бедный мальчик.
«Какой мальчик?..»
- Слишком быстро бежал?
- Много танцевал...
- Как покойник!
Теплые руки.
«Я и есть покойник».
- Ничего. Выйдите. Все, хватит. Дальше справлюсь.
Горячие ладони. Дыхание. Тихий стон.
- Давай, давай, давай... Молодец. Можешь не просыпаться.
«У меня есть руки. Я их чувствую».
- Молодец, обними меня.
«Как больно...»
- Отогреваться и оживать всегда больно, ну, не ленись!
«Да нет же. Так было все... так было слишком долго».
Губы. Горячие.
«Как больно. Значит, я не сплю. Значит... Господи, что же он...»
- Не дергайся. Ничего ужасного я не делаю.

Я открываю глаза и смотрю в темный тоннель потолка.
- Вот ты и ожил, славно! Я не буду делать с тобой ничего, чего ты не смог бы рассказать своему... не важно, кто он тебе, но он ничего. Лежать. Я его видел, как – тебе знать не надо. Ни ему, ни девочкам тут делать сейчас нечего.

Как страшно. Чем дальше холод и боль, тем гуще страх, и я прижимаюсь вплотную к горячему телу, продираясь сквозь этот страх, - меня ведет инстинкт самосохранения, дремучий и бесчеловечный. Мне нельзя замерзнуть снова. Кто-то, на кого я все еще не смотрю, гладит меня по спине. Я обливаюсь холодным потом и уповаю на то, что скоро меня разбудят для смены белья или... что угодно, потому что я устал от кошмаров. А пока я взвешиваю слова, как дозу.
- Что ты здесь делаешь? Мы...
- Да не трахались мы. Ты был слишком похож на труп, хоть и красивый.
- Спасибо, - в моем тоне сарказм, но благодарность моя искренняя, и облегчение наворачивается слезами на глаза. Благодарность за то, что я еще могу рассчитывать на тепло и близость без соболезнований и угрызений совести. Облегчение от того, что странная логика сна на этот раз спасла меня от убийства.

Я уже давно слишком похож на труп, и страшно опустить взгляд и увидеть не его плечо – еще смуглее, чем у меня, - а свое обнаженное больное тело. Оно давно не красиво.

- Я бы прикрыл тебя простынкой, - кажется, он не видит ничего странного в том, чтобы отвечать на мысли, - но так ты медленнее согреешься. Так что я пока попялюсь.
- Издеваться не надо.

Я протягиваю руку вслепую, но потом все-таки смотрю, и вместо простынки вижу свое влажное от пота тело. То тело, которое видел последний раз года три назад. Господи, это...
- Это слишком жестоко для сна.
- Это не сон.
- Но я здоров! – у меня срывается голос и ухает, ломясь в ребра, сердце. Неужели так бывает во сне? За что?
- Ты не вполне здоров, - он садится на постели, и становится невозможным не смотреть на него дальше. Я так удивляюсь его незнакомой и необычной красоте, что глотаю слова, - но уже, слава морю, не умрешь. Всю мерзость из тебя вытряхнули девочки, мне осталась ерунда... Интересно, откуда ты ее притащил? Больше так не делай.

«Как же больно...»

- Так лучше?!
Это даже не пощечина – это оплеуха. Я отшатываюсь, отползаю на край кровати, прижимая ладонь к щеке. Быстро и яростно стираю с лица слезы.

- Твою мать.
- Полегче, мать моя на Марикьяре.
- Это не лечится! «Девочками» уж тем более, можешь заказывать места на кладбище своим девочкам, блядь!
- Полегче, говорят тебе.

Он тянет меня к себе, и я подчиняюсь, как ребенок, сворачиваясь в клубок под его руками. Он продолжает:
- Я не хочу думать, что ты идиот. Поэтому все-таки послушай. И поверь. Кэцхен могут гораздо больше, чем люди – и твои люди тоже. Здесь их зовут ведьмами, но они гораздо сильнее ведьм. Но даже кэцхен ты дался не сразу. Они настолько устали играть с тобой, что почти убили – в уплату за спасение жизни. Смешные, правда?
Я устало соглашаюсь. Теплая рука ерошит мои короткие волосы.

«Никому не станет хуже, если я просто поверю. Никому ведь? Потому что мне уже не может стать хуже, а больше никто об этом и не узнает. Почему бы не разрешить себе ненадолго, правда?»

- Сделали, говорят, из старика мальчишку. Страшно, я могу тебя понять. У нас не водится ни таких болезней, ни таких проклятий. Тебе очень повезло, что вчера был Излом. Я тебя, между прочим, задорого купил. Наполовину мертвый, а танцевал – будь здоров. Такие редко рождаются. Разговаривай, давай, эй! – он заглядывает мне в лицо. – Ты кто вообще?
- Фредди.
- Замечательно. Очень интересно.
- Фаррух. Балсара.

Это все, больше у меня, кажется, ничего нет. А он смеется, и смех у него приятный.

- Ну кошки с тобой, хоть имя человеческое. Остался бы – за кэналлийца бы сошел, морда уж больно хороша.
Его ухмыляющаяся рожа снова нависает надо мной и беззастенчиво чмокает в губы. И продолжает:
- Это хорошо, что ты ничего не спрашиваешь. В твоем положении вообще лучше ничего не знать. Так проще начинать жить. И прекращать умирать.
- Хорошо, - легко быть покладистым, когда начинаешь жить. – Ты просто меня спас.
- Я просто тебя спас, - он снова целует меня, и становится еще немного теплее. – Можешь теперь спать.

***

- Объясняю. Как надо одеваться. Открой глаза, я вижу, что ты проснулся.

Я и правда проснулся. Нихера я не проснулся. Господи, я буду просто верить, хорошо?

- Смотри внимательно, кошки тебя задери! Повторяй за мной. Сорочка.
Мышцы слушаются, и я чуть не плачу от нежности и восторга, вытягивая руки, сжимая кулаки, ощупывая бока. Задыхаюсь от настырного, как голод, головокружения.

- Молодец. Теперь портки. Шнурок завязывай, а то потеряешь. Штаны. Это куртка! Штаны надевай, сверху ремень. Да погоди, сорочку внутрь! Молодец. Носки, ботинки, куртка вот – справишься. Сапог мне на тебя жалко, все равно скоро прощаться.

Одежда крепко пахнет морем. Он оглаживает, одергивает ее, с удовольствием задерживая на мне ладони.

- Поесть дашь?
- Не дам. Так сложнее будет. Я бы тебе и глаза завязал, но себе дороже...

Я понимаю и стараюсь не оглядываться, смотрю под ноги, на мостовую, на грязь, на солому, тележные и конские следы, навоз и доски. Он держит меня за руку, как ребенка, оттаскивает из-под колес и копыт.

- А теперь нам нужно на вершину.
Город уже внизу, дух захватывает, и я снова торопливо смотрю под ноги.

- Я тебя не потащу, - ворчит он и тянет за руку. Я обливаюсь потом и трясу головой, разгоняя белизну перед глазами.

«Лучше так, чем умирать. Как угодно лучше, чем умирать. Запомни это, пожалуйста».

Потом становится легче. Вершина будто наползает на нас сама, надвигается в алчном нетерпении. На плоской, как ладонь, площадке он отпускает мою руку и лезет на белое дерево, кривое и страшное, как кость.

- Подходи к краю и зови, - кричит он с ветки.
- Кого?

Во рту горчит, когда я бросаю взгляд в пропасть, на донышке которой плещется море. Он подходит, становится рядом.
- А чего ты хочешь?

Понять. Господи, зачем? Не умирать. К черту. Я не хочу умирать прямо сейчас, а однажды умрут все. Выздороветь? Но я уже здоров. Как же я мечтал об этом, боже.

- Боже...
- Ну?
- Домой.
- Зачем? – щурится строго.
- Там... – там все. Там Брайан.

Улыбается. Доволен.
- Вот его и зови.

Я не успеваю удивиться – он появляется. Стоит, и отсутствие земли под ногами ему не мешает, как не мешало никогда.

- Молодец, - тот обнимает меня со спины. – Прощай, и пусть удача будет с тобой. Танцуй. Если поймешь – вернешься домой. Если нет... счастлив ты все равно будешь. Все, иди! – он толкает меня в спину. – Танцуй!
Брайан ждет молча и строго. Я не оборачиваюсь и шагаю с обрыва.

«Конечно, - лихорадочно думаю я, - конечно, это все не по-настоящему, и можно... можно ведь?»

- Молчи, - шепчет он.
Я молчу. Я танцую, а он целует меня, и я не то, что стонать – орать готов от счастья, и я танцую, я танцую, танцую, танцую, танцую... Я наг и легок, и не чувствую холода, потому что вдыхаю вместо воздуха – его.

- Как же я люблю тебя...
- Ты даже не моряк, - со смехом отвечает он. Или не он.
- Я лучше! – я смеюсь тоже.
- Ты не отсюда! – смех за спиной, а я смотрю в его глаза, в которых искрами блестят звезды, и тянусь к холодным губам.
- А ты не Брайан, - шепчу я в смеющиеся губы.
- Ты чужой, - смех переходит в шипение.
- Я его, - у меня кружится голова, а еще я никогда не остановлюсь. Но я, кажется, понимаю. Я кричу: – Слышишь? Я его! Прогонишь меня?
- Глупый! – их так много, что в ушах у меня звенит. – Глупый, глупый! Ничего не бывает даром! Танец – слишком мало для тебя, ты чужой!
- Но у меня ничего нет! – я пытаюсь ухватить их. Брайана больше нет, есть черные пряди и синие глаза. И крылья, крылья, крылья... Мне не за что ухватиться, и я падаю. Паника разрывает горло криком, крик теряется в порывах ветра.

- Что у тебя есть?
Меня снова держат – руками, крыльями, сам воздух держит, мне все равно – я смеюсь и захлебываюсь смехом. Мне слишком страшно, мне слишком хорошо.
- У меня есть песня! Это больше любого танца!
- Наглец! – они хохочут и отпускают меня вновь.
- Ты увидишь! – кричу я вверх. – Куда вам до Песни!

Все стихает. Я остаюсь в пустоте и невесомости.

- Пой свою песню, - шепчут мне в ухо невидимые губы. – Пой о танце и о любви.

Нет ничего легче, чем петь. Нет ничего прекраснее, чем петь, и со мной согласно даже небо, взрывающееся цветными сполохами.
- Нет ничего прекраснее песни! – пою я.
- Ветер не сможет дуть без песни!
- И сердце не сможет стучать без песни!
- Нет песни – нет и танца!
- И крылья нельзя расправить без песни!
- Я научу вас!..

Глаза – не Брайана, ничьи, нечеловеческие – смотрят прямо внутрь меня. Я умолкаю.
- Твоя песня останется нам. Мы принимаем плату и, так и быть, оставляем тебе любовь.

И я опять падаю. Теперь никто не удерживает меня, даже воздух не замечает моего падения, не хлещет по щекам, а расступается, и расступаются под ним свинцовые языки волн.

***

Мне снова больно. Это запах. Я не умею не дышать, и я должен снова и снова вдыхать его, чувствуя, как захлестывает меня душное облако пустоты. Это отчаяние, и им давно и доверху полна эта комната. Потом я слышу слезы. Это те слезы, которые никогда не бывают вслух. Я слышу рядом столько боли, что, забыв обо всем, открываю глаза. Плачет Мэри, которая ни разу не плакала при мне, только улыбалась. Она ни разу не плакала здесь, господи. Я хочу позвать ее и не могу проронить ни звука.

- Господи боже!
На меня набрасываются. Кто-то кричит. Меня ворочают, как мешок, мелькают лица – Мэри, Питера, Джима, - мне только и хватает сил, что зажать рот рукой, прежде чем меня выворачивает и становится немного легче. Какие же у них безумные глаза.

- Фредди, Фредди, Фредди, - шепчет Мэри. Я улыбаюсь так, как будто от этого зависит сохранность мироздания. Я обязан. Как же она меня любит, господи. – Фредди, ты слышишь меня?
Я киваю. Мне легче. Я обязан отложить истерику на потом.

Остается только ждать. Пазл складывается в голове. Я терпеливо жду, пока по мне ползают, будто насекомые, приборы, пока исчезают и появляются знакомые лица, пока, после яростных тихих споров, круглых глаз и дрожащих рук они наконец не обращают на меня внимание.

Тогда мне приходится много кивать и мотать головой, потому что мой врач все еще против, чтобы я напрягался, и отказывается дать мне карандаш. За меня держится Мэри, гладит по щеке Джим, переводит дыхание у дверей ошарашенный и будто помолодевший от радости Роджер. Потом тихо выходит – я знаю, он не хочет плакать прилюдно.

Я быстро устаю и засыпаю прежде, чем успеваю испугаться сна.

***

Голоса живут в моем сне, никак не нарушая его течения, спокойного, как вода в бассейне. Иногда я прислушиваюсь к ним, иногда они ускользают от меня, шелестя у границы слуха.

«Вообще ничего. Тест отрицательный. Я знаю, что это невозможно, я перепроверил раз сто. Вы понимаете, в его крови нет ни намека на вирус. Вообще ничего, кроме сильной истощенности и уходящей пневмонии».

«Тихо, пусть спит».

«Танцуй!»

«Я всегда верил...»

«Разгоните кто-нибудь репортеров».

«Мы оставляем тебе любовь...»

Прежде чем проснуться окончательно, я хватаюсь за этот, последний, и выныриваю из сна со словами на языке. К сожалению, не больше – связки мои мертвы и бесполезны. А я – жив.

- Доброе утро.

«Здравствуй, Брайан».

- Я вчера... – он отводит глаза, и я понимаю, чего он никогда не скажет. Протягиваю ему ладонь и крепко сжимаю в своей.

«Вы оставили мне... его?»

Показываю жестами – он понимает удивительно быстро. Помогает мне сесть, облокотившись на подушки, и протягивает бумагу и карандаш. У меня деревянные пальцы – сколько, сколько я не сжимал их в кулак? – но я стараюсь. Сержусь и хмурюсь, выводя:
«Я как Русалочка».

- В смысле? – почему-то шепотом спрашивает Брайан. Я смеюсь беззвучно и смаргиваю счастливые слезы. Царапаю бумагу, торопясь, и протягиваю ему снова.

Как сладко наблюдать его округляющиеся глаза, сразу за ними – губы, ладонь, метнувшуюся к губам и снова бессильно опавшую на колено. Как странно дотягиваться пальцами до его щеки, цепляться за плечо, подтягиваясь ближе, чувствовать его ладони на своей спине, утыкаться лбом в его губы. Лежать рядом, не имея возможности спорить, а поэтому укрывшись одеялом до самого носа. Стирать слезы с его висков, когда он думает, что я отвернулся и не вижу. Оборачиваться вокруг него, льнуть и верить, верить, верить, отчаянно верить – когда пневмония трясет слабое и еще не отвыкшее от смерти тело, когда врачи, один за одним, утверждают, что я невозможен, когда он днями не может добраться до меня из-за жены и истерики в прессе, когда я первый раз встаю на ноги и почти сразу теряю сознание...

***

Потом, много позже, я нахожу у Брайана в столе аккуратно сложенный лист бумаги.
«Я как русалочка. Я отдал ведьме свой голос в обмен на жизнь, и теперь мне никак не объяснить принцу, что я люблю его».
Я кладу его на место и говорю: «Как же я люблю тебя». Как всегда, беззвучно.