Блять.
это все уже даже не кому-то. просто не могу молчать.Нет, меня действительно редко что-то впечатляет настолько. Чтобы сидеть и еще полчаса с выпотрошенным нутром слушать этот проклятый Shine on you crazy diamond, и увязать, увязать, увязать...
Слишком.
Слишком страшно, слишком больно, слишком дыра внутри, где-то там, где кончаются ребра, так, что сгибаешься пополам, прижимая обе ладони, потому что там пустота-пустота-пустота. Правда сгибаешься. И с каждой песней как будто из тебя вырывают еще один кусок мяса, и еще один. Как будто скоро тебя не останется. И просто сидишь, зажмурившись, и думаешь, пусть бы они отстали, пусть бы они забыли о тебе, пусть бы ты забыл о них, а они подлетают, как птицы, и выдирают у тебя то, что заставляет тебя всегда-всегда-всегда верить в солнце, и в то, что все возможно.
Возьмите тогда глаза мои,
Возьмите тогда глаза мои,
Возьмите тогда глаза мои,
Чтоб они вас впредь не видали.
Нам уже не нужны глаза твои,
Нам уже не нужны глаза твои,
Побывали уже в глазах твоих
И все, что нам нужно, взяли.
Ну и, раз у меня сегодня вечер кошмаров...
Есть момент в "Океане в конце дороги" Геймана... Тоже про птиц. Тоже про черных.
английский текст«I heard the beating of mighty wings, and a series of low thumps. I turned and I saw them: the vultures of the void, the carrion kind, the hunger birds.
They were not shadows any longer, not here, not in this place. They were all-too-real, and they landed in the darkness, just beyond the golden glow of the ground. They landed in the air and in trees, and they shuffled forward, as close as they could get to the golden ground of the Hempstocks’ farm. They were huge — each of them was much bigger than I was. I would have been hard-pressed to describe their faces, though. I could see them, look at them, take in every feature, but the moment I looked away they were gone, and there was nothing in my mind where the hunger birds had been but tearing beaks and talons, or wriggling tentacles, or hairy, chitinous mandibles. I could not keep their true faces in my head. When I turned away the only knowledge I retained was that they had been looking directly at me, and that they were ravenous.
The creatures seemed to huddle closer. There was silence in the Sussex night: only the rustle of leaves in the wind, only the call of a distant owl, only the sigh of the breeze as it passed; but in that silence I could hear the hunger birds conferring, weighing up their options, plotting their course. And in that silence I felt their eyes upon me.
Something in a tree flapped its huge wings and cried out, a shriek that mingled triumph and delight, an affirmative shout of hunger and joy. I felt something in my heart react to the scream, like the tiniest splinter of ice inside my chest.
– We cannot cross the border. This is true. We cannot take the child from your land. This also is true. We cannot hurt your farm or your creatures...
“That’s right. You can’t. So get along with you! Go home. Haven’t you got a war to be getting back to?”
– We cannot hurt your world, true.
– But we can hurt this one.
One of the hunger birds reached a sharp beak down to the ground at its feet, and began to tear at it—not as a creature that eats earth and grass, but as if it were eating a curtain or a piece of scenery with the world painted on it. Where it devoured the grass, nothing remained — a perfect nothing, only a color that reminded me of gray, but a formless,
pulsing gray like the shifting static of our television screen when you dislodged the aerial cord and the picture had gone completely.
This was the void. Not blackness, not nothingness. This was what lay beneath the thinly painted scrim of reality.
And the hunger birds began to flap and to flock.»
переводЯ услышал тяжелые взмахи крыльев и удары, словно кто-то колотит дубинкой. Я обернулся и увидел их: блюстителей пустоты из породы могильщиков, голодных птиц.
Здесь, на этой земле, они больше не казались тенями. Они были даже слишком уж настоящими, приземлившись в темноте, как раз там, где заканчивалось золотое свечение. Они зависли в воздухе и расселись по деревьям, придвинувшись как можно ближе к золотой земле Хэмпстоков. Огромные, ростом гораздо больше меня.
А вот их пасти, морды, лица мне описать было бы очень трудно. Я видел их, смотрел, вглядывался в каждую черту, но стоило мне отвести взгляд, как все уходило, и вместо голодных птиц в памяти оставались острые клювы и когти, или изогнутые щупальца, или грубые хитиновые челюсти. Их истинный облик не удерживался в моей голове. Я отворачивался и наверняка знал лишь то, что их алчные глаза устремлены на меня.
Казалось, создания сбились кучнее. Сассексская ночь замерла: только листья шелестели на ветру, филин ухал где-то вдали, и ветер, пролетая, легонько вздыхал; но в этом безмолвии мне было слышно, как голодные птицы совещаются, взвешивают, решают, что делать дальше. И в этом безмолвии я чувствовал на себе их взгляд.
На дереве захлопали огромные крылья, и раздался пронзительный клекот, победный и довольный, в нем слышались голод, радость и одобрение. Я ощутил, как что-то в моей груди отзывается на этот крик, словно крохотная ледяная заноза в сердце.
— Мы не можем пересечь границу. Это верно. Мы не можем забрать ребенка с вашей земли. И это верно. Мы не можем причинить вред вашей ферме и вашим тварям…
«Правильно. Не можете. Так что проваливайте! Летите домой. Вам что, больше заняться нечем?»
— Мы не можем причинить вред вашему миру, все верно.
— Но мы можем навредить этому.
Одна голодная птица своим острым клювом зацепила землю у себя под ногами и принялась ее разрывать, но не как существо, что питается землей и травой, а как если бы она поедала занавес или декорацию с нарисованным на ней пейзажем. Там, где трава была съедена, не осталось ничего — вообще ничего, только цвет, который мне напоминал серый, но серый бесформенный, пульсирующий — вроде тех подрагивающих помех, которые возникают на экране телевизора, когда выдернешь кабель и изображение полностью исчезнет.
Это была пустота. Не темнота, не то, что мы зовем «небытие». А то, что находится под слегка размалеванным грубым холстом реальности.
еще(Тут возникает фантомное воспоминание: неясное мгновение, мутное отражение в колодце памяти. Я знаю, как себя чувствуешь, когда могильщики забирают сердце. Когда голодные птицы, эти огромные пасти, разрывают тебе грудь, хватают сердце, которое еще бьется, и пожирают его, стремясь добраться до того, что в нем спрятано. Я знаю, каково оно, словно это и вправду было частью моей жизни, моей смерти. А потом память проворно кроит все и перекраивает, и…)