Отчет. 20.07. Джон Дикон

[southern-sunset]

До чего противно насильственное углубление в собственное подсознание. К четырнадцати годам я знал это, а также весь ассортимент детских кошмаров, назубок и считал делом давно минувших дней. Я вообще был довольно счастливым парнем, когда мне пришлось усвоить второй тезис: насильственное углубление в чужое подсознание еще гаже.

Я привыкал четыре с лишним года. Сначала было проще забить, чем поверить. Потом – проще поверить и забить, чем невовремя открыть рот и подписаться на позорное и недешевое лечение. Потом уже стало безразлично, открывать рот или молчать почти все свободное ото сна время, и я выбрал молчать.

За время нашего «знакомства» я заметил, что «странности» (я не сразу успокоился на этом названии, но у него есть главный плюс – обтекаемость) бывают трех видов. Во сне, наяву и где-то посередине. Во сне – проще всего, я мог видеть ее или тех, кто рядом с ней, мог смотреть ее глазами или ей в глаза. Мог проснуться с ее похмельем и отшучиваться о ссадинах на коленях, на которые она неудачно приземлилась. Наяву это было угнетающим, но не казалось опасным. Свыкнуться с тем, что в голову периодически приходят чужие мысли и воспоминания, оказалось просто. В конце концов – кому и когда мешали лишние мысли? Сложнее было с чужими реакциями, когда я в транспорте обнаруживал свой локоть в дюйме от чьих-то ребер или с воплем выкатывался из постели по утрам, сквозь сон услышав на пороге шаги матери. У этой девчонки была отличная сигнализация, абсолютно гибельная для жителя современного мегаполиса. Поэтому я постарался минимизировать свое присутствие везде. Поначалу раздражал приклеившийся ярлык тихони и скромника, потом я плюнул на это так же, как и на остальное. Я даже умудрился найти себе девушку.

Я так хотел быть нормальным человеком, что нашел себе девушку, несмотря на то, что каждую ночь рисковал напугать ее до полусмерти тем, что творилось посерединке между сном и явью. Я нередко просыпался не там, где мне полагалось. Я совершенно уверен в том, что это было именно так, как я говорю. На все у меня была единственно правильная реакция – закрыть глаза обратно, выматериться про себя и проснуться в своей комнате, рядом с (слава Богу!) спокойно спящей Вероникой. И никогда больше не вспоминать о том, что увидел «там».

Мне казалось, это как-то спасет. Сегодня не заладилось. Не заладилось раз пять подряд, до паники и вспотевших ладоней, хотя я, кажется, уже обещал себе не пугаться и не удивляться. Но неумолимо переставая отличать реальность от морока, не испугаться сложно.

***
Мои друзья – пока еще не друзья, да и вряд ли ими станут. Мне троих близких людей хватает за глаза и уши, чтобы почти круглосуточно помнить о необходимости держать себя в руках и быть «их Джоном». Но с мамой или Вероникой напиваться я не стану даже в такой день, поэтому я звоню друзьям. Которых, конечно, нет дома. Они вообще молодцы и не любят сидеть дома. Я сегодня изменю своим привычкам и тоже разлюблю.

Внутри почти пустого бара царят задница Мэя, вопли Тейлора и Фредди. Не то, чтобы задница Мэя была таким значительным элементом пейзажа, просто я нечасто вижу его сидящим иначе, нежели в позе благопристойного семинариста, и тут мне в глаза бросается внаглую попирающая диван туфля. А на ней, соответственно, задница. У стойки все становится ясно – Роджер хозяйничает по ту сторону, поэтому его громкость даже теоретически не поддается корректировке. Фредди сидит и царит молча и ненавязчиво, как обычно. Я ловлю себя на желании уткнуться головой ему в колени. Ловлю и оттаскиваю за шкирку – он мне даже не друг, это неуместно и неоправданно. Просто это Фредди, у него слишком много тепла, а у меня после сегодняшней плавно перешедшей в вечер ночи – совсем нет.

Вспоминая про пари, я даже не расстраиваюсь, что все опять идет мимо меня – это тоже привычка. То, что «там», я не хочу считать своим, а то, что «здесь» – уже не вполне могу. «Здесь» – ревнивое и хочет меня целиком. Я не могу. Меня вообще довольно мало, в основном я – это функции, которые надо исполнять «здесь». «Там» забирает меня, но «там» меня у меня нет.

Зато здесь можно поговорить про баб с моими друзьями и сказать, что у меня все заебись.
А потом увидеть лицо, с которым разговаривает задница Мэя, и понять, что заебись у меня сегодня не будет. Даже если я встану и уйду. Прямо сейчас. Нахер.

За это время я настолько отучился делать то, что первое приходит в голову и вообще то, чего больше всего хочется, что, как идиот, иду разговаривать. Хотя разговором это не назовет даже Тейлор. Я устраиваю ей форменную истерику, и мне впервые за последнее время наплевать на «их Джона». Рядом с ней я странным образом чувствую, что появляюсь у себя. И мне даже не стыдно орать, видя, как она вжимается в угол дивана. Это вдвойне глупо – даже в истерике и даже перед живой причиной всего того, что со мной творится, я не могу заставить себя разжать челюсти для чего-то, кроме хамства, и вывернуть свою жизнь наизнанку. Это втройне глупо – орать на человека, не в состоянии предъявить ему хоть какую-то внятную претензию. Джон Дикон, человек-противоречие. Меня почти нет, но это слишком мое, чтобы рассказать даже тому, кто дал мне это.

Я думал, что эта девчонка, танцевавшая с Роджером, просто отвесит мне пощечину, и даже немного хотел этого. Может, пришел бы в себя. Отвлекся на необходимость какого-то ответа. Она делает что-то другое, и в истерику приходит уже весь бар, отхаркивая меня, трясущегося и ненавидящего все, до чего дотягивается мысль, на крыльцо с сигаретой в руке. Пока я курю, мне очень хочется, чтобы все исчезло. То, что происходит внутри – особенно. Вместо этого я замерзаю и, когда возвращаюсь, трясусь вдвое сильнее против прежнего.

У меня дежа-вю, потому что снова рядом сидит Фредди, снова я пью виски и хочу упасть головой ему в колени, и снова отвечаю, что у меня все заебись. Только все – чуть более истерично. Мои друзья – они же клевые парни, они же не будут ко мне лезть, когда у меня все заебись и я промахиваюсь рюмкой мимо рта?

Наверное, я выпиваю рекордное количество разной отравы в кратчайший промежуток времени, потому что скоро истерика сходит в глумливое безразличие. Мне кажется одинаково смешным и бессмысленным все, что происходит – пепельница, озадаченный и слегка пьяный Брай, орущий Роджер, армагеддон в моем собственном «внутри», войны за право налить текилу в говорящую стекляшку, пять идиотов, облизывающих свои кулаки, лысый Роджер и дикая история о его отце, перекошенная физиономия Брая... На секунду вытряхивает из меня это мерзкое хихиканье по-настоящему испуганный взгляд Фредди. Серьезный и испуганный. Приходится быстро перевести тему, чтобы не начать невзначай относиться ко всему происходящему всерьез.

Меня – видимо, в комплекте с весельем – одолевает желание жестоко испытывать всех на прочность. И себя тоже. И окружающий мир. Может, я надеюсь, что, если я разрушу все вокруг – все действительно исчезнет.

Я пью сладко-горькую дрянь и жду вопросов со сладострастным голодом. Я очень надеюсь, что мои друзья не подведут меня. А потом понимаю, что все.

Все – это не что-то осязаемое. Впервые за четыре года я чувствую себя нормальным человеком. Поправляю себя: я чувствую себя несуществующим человеком. На то, чтобы сделать вывод, хватает даже Роджера. В своеобразной манере он заявляет, что все дело в большой и чистой любви, но это даже не смешно. Моя «большая и чистая» сейчас забрала у меня то, что мне никогда не принадлежало, а я понял, что кроме этого у меня, кажется, ничего и не было. Все просто как дважды два. Если в свое время моя единица в сложении с ее единицей дала единицу, то сейчас при вычитании той же ее единицы у меня остался ноль. Занимательная арифметика.

Дальше неинтересно рассказывать, а потому – несложно. И когда по истечении трех положенных вопросов все «возвращается», я чувствую фальшь, как будто отрезанную руку примотали к телу бинтом. Оно не мое и сейчас (быстрее бы!) уйдет, и не мне его остановить, и мне, в общем, все равно, что происходит, и можно даже посмеяться, когда на затылке ладонь и все – уходит.

Когда-то я читал о том, как сложно приспосабливаться к мирной жизни тем, кто долго пробыл на войне. А если ты попал на войну в четырнадцать?

Мне действительно наплевать, что происходит. Но, наверное, лучше пойти мерзнуть на крыльцо, чем наблюдать, как невыносимо медленно они уходят.

Нужно пойти и сказать Фредди, что я ухожу. Этого немного жаль.

_________________________________________________________________________________________

Кошка, еслибынеты. И не парься, что залажали. Мало ли, кто как лажал) Я вот не парюсь. Замечательное у нас вышло недопонимание, и замечательный пиздец.
Фредди, как тебе удалось одним своим присутствием стать «самым близким» каждому? Для меня это – великая загадка) It’s a kind of magic.
Роуз, ты была именно той прекрасной-девой-щас-получишь-по-щам, о которой только можно мечтать в этой роли. Так и видел. Ты извинялась за грубость – зря, Джону было абсолютно наплевать на такие мелочи)) Он тебя в тот момент воспринимал как стул, который надо обойти.
Брайан, как мастер я тебе все сказал, как игрок – ты был, как дьявол, в деталях) позы, интонации, какие-то замечания вполголоса – потрясающе воплощенный персонаж.
Рысь, из всей компании ты один не дал повода тебя шарахаться. Мог бы быть нормальным парнем, если бы не эти ведьмы))) А потом, нищасная любовь. Ну и да, охуенен и колоритен, если от мастера)
Роджер, нутываще. Хотя после Макса у нас и не было никаких сомнений совсем. Но ты не только отлично _был_собой_, ты еще и склеил, фактически, своим присутствием время и пространство, будучи везде одновременно. И слушать тебя – нечеловеческое удовольствие.

Сразу после игры у меня была одна мысль: большеникагда.
Теперь я уже думаю о том, на чем строить следующую.
Мне очень нравится с вами работать, просто офигительно нравится. Ну и, конечно, ошибки стоят того, чтобы самосовершенствоваться. *прихлебывает сок из пепельницы*
Спасибо, чуваки.