28.02.2011 в 20:55
Пишет
Kristaniel:
5. Знойное адмиральское танго
спасибо Olesundra за напоминание О любви. Да, эта сказка получилась именно о ней. Штампов, как водится – ковшом греби. Но мне было грустно и я имею право. :-р
Oh, love... (с)
Бета: спит
Жанр: романс
Рейтинг: R? PG-13?
Пейринг: вальдмеер, естессно
Саммари: один танец
Примечание: нееет, танго тут не получилось))))
Приддупреждение: слэш, слюни и сопли.
- Олаф... Вы танцевать умеете?
Кальдмеер поднял на Бешеного внимательный взгляд:
- Хочешь пригласить меня на танец?
- Приглашаю, считай. Только я не танцую вальсы. И уж точно не на борту – девочка обидится.
Олаф приподнял бровь:
- А что же танцуешь?
узнать- Есть у марикьяре... и кэналлийцев... наверное, если быть честным, у кэнналийцев в большей степени... национальный танец... не волнуйся, тут не надо знать шагов. Главное – опытный партнер, – предполагаемый «партнер» самодовольно ухмыльнулся.
- Как я понял, для этого загадочного танца и музыка не требуется?
- А ты прислушайся...
Олаф напряг слух и, действительно, различил сквозь шум бьющихся о борт волн странные звуки, похожие на ритмичный звон невидимых бубенчиков.
- Что это? Кэцхен?
- Музыка, адмирал, музыка! Остальное – неважно!
Действительно, остальное было совершенно не важно, когда в следующее мгновение теплые руки подхватили, повлекли в разноцветную круговерть, состоящую из негромкого смеха, стремительных шагов, уверенных касаний, горячего шепота в самое ухо:
- А ты умеешь... можешь... я и не сомневался...
Олаф рассмеялся, чувствуя, как из тела уходит вся боль, как из мышц, покалывая на прощание, исчезают острые льдинки, как теплеет, отпускает где-то глубоко внутри, и можно не каменеть от боли и ненависти, встречая чужое – нет, какое чужое, роднее же быть не может! – прикосновение. Уверенные руки, отпустив талию, легли на плечи, пробежались легкими касаниями по измученным мышцам, зарылись в отросшие волосы на затылке... Олаф прикрыл глаза, целиком отдаваясь успокаивающим прикосновениям, не замечая, что они давно уже не движутся, а лопатки касаются стены. Чуткие пальцы пробежались к вискам, спустились на скулы... Темнота под прикрытыми веками стремительно умирала, сгорая в ярком белом свете, разгорающемся под ресницами. А руки вновь опустились на плечи и, помедлив, проникли под рубашку, поглаживая и согревая, скользнули над ремнем, с нажимом прочертили позвоночник, заставляя прогнуться вперед...
- Ротгер... – глаза слепило колеблющимся светом свечей, но шалый, горячечный огонь в глазах полукровки не заметить было невозможно.
- Что, Оле? Ты бы знал... ты бы знал, как я соскучился... – зашептал он горячо, и Олаф не мог оторвать взгляда от искусанных в алый губ. – Мне же сказали... они сказали, что ты мертв... ты, понимаешь? А я не могу... так... без тебя, я не знал, что делать, я думал, я сдохну без тебя! Ко мне девочки... приходили. Тобой перекидывались, все, все! Я думал, я с ума сойду, и сходил же! – Вальдес внезапно осекся, умолк, опустил голову. Рванул ворот:
- А ты жив... – проронил тихо, полувздохом-полустоном. И рванулся – сбежать, вылететь порывом ветра.
- Стой, – почти неслышно, да только попробуй не расслышь, когда тихо, только сердце колотится у горла, кричит очумевшей чайкой.
- Стой, Ротгер. Я... – так бросаются в бой, на смерть, на скалы... – Я лю...
Он не дал договорить – прижал к стене жарким поцелуем, гладил шею, грудь, спину, исследовал губами губы, подбородок, лоб, глаза... Олаф не мог не отвечать, и отвечал со всей накопившейся нежностью, со всей любовью, что осталась, не выбитая ни унижением, ни болью. До опьянения, до горящих ладоней, до хриплого шепота в приоткрытые губы:
- Я хочу тебя... – и не разберешь, кто сказал, и неважно это... Снова неважно ничего, кроме рук, кроме губ, кроме горячего тела, самого красивого, самого желанного... такого близкого. Картинки мелькают перед глазами, мелькают искры, взрываются звезды, тонут в морской глубине секунды, одна секунда – одна звезда, а вокруг – только медь горячей кожи и шелк взмокших вороных прядей, и движение – одно на двоих, одно для двоих, в них и вокруг.
- Ротгер...
- Олаф...
Они засыпают, тесно прижавшись друг к другу, так тесно, что не поймешь, где ты, а где не-ты, и так зыбка эта грань, что сами себе они кажутся одним целым. Наконец-то. Навсегда. Только так.